Редко в нашем общежитии бывает тихо. Между 2 и 3 этажами мужской половины “общаги” играют дети. Две девчонки и двое мальчишек. Всем по 3-4 года от роду. У одной из девочек папа в “общаге” приторговывает водкой. Она одета в яркий дорогой костюмчик. У другой девчонки папы никогда не было, были только мамины поклонники, а сама мама пьёт горькую, покупая её у папы своей подружки. Одеждой и грязной рожицей девочка похожа на Гавроша. Сандалии развалились, через дырки платьица видна несвежая майка. Всё её богатство покоится в маленьком карманчике. Это два фантика от конфет и пустая пачка сигарет “Кент”. Мальчишка, стоящий рядом с барышнями, очевидно, более состоятелен. Он ест шоколадную конфету “Марс”. Пальцы крепко держат чёрную обёртку, а зубы грызут хрустящую сладость. Его родителей я не знаю. За поеданием этой радости жадно наблюдает последний герой моего рассказа. Уж его-то и его мамку я знаю превосходно. Последний — это слабоумный, не имеющий отца, но имеющий наркоманку мать, парнишка. На обе руки у него четыре пальца. Он часто приходил ко мне в гости, прося яблоко, конфету или пряник. Чумная мама вытягивала его из моей конуры, как пьяный плотник вытаскивает занозу из больного пальца. Мальчик плакал. Мамка истерично материлась.

— В Америке всё есть, — важно говорит жующий шоколад. — У каждого есть машина. Все пьют “Пепси” и едят “Марс”.

— А “Сникерс”? — проглотив слюну, спросила девочка-гаврош.

— Да в Америке этого “Сникерса”! Хоть лопатой греби! — отвечает ей девочка-яркий костюмчик.

— А “Твикс”? — Гаврош смотрит на своих друзей как на императоров.

— Да хоть заешься! — хором отвечают ей “Марс” и “костюмчик”.

— Мы с Гришкой уедем в Америку, — солидно признаётся яркий “костюмчик”.

«Гришка, наверное, уплетает шоколад», — думаю я.

— Там я выйду замуж за миллионера, — продолжает маленькая “эмигрантка”. — У меня будет вот такой миллион! — её ручки описывают круг. — У меня будет вилла!

— А я куплю машину “Форд” или “Ягуар”! И зажигалку себе куплю, — мечтает Гришка.

— А меня возьмёте? — возбуждённо спрашивает их Гаврош.

— Возьмём… Возьмём… — по-барски отвечают мечтатели.

Гришка бросает на пол обёртку от шоколада, облизывает пальцы.

— А я … в Америке… куплю маме … конфет шоколадных… — захлёбываясь от предстоящего изобилия, сообщает маленькая оборванка. — И… ещё, ещё… папу привезу…

— А Сашку берём? — спрашивает она два своих божества.

— Не-ет. Он на всех плюётся и ещё кусается, — отвечает Бог.

— А в голове у него конопля растёт. Так моя мама говорит, — вторит ему Богиня.

Маленький Сашка уродливой ручонкой берёт с грязного пола обёртку “Марс”. Нюхает её.

«Америкой пахнет», — думает он. Понюхав, он долизывает остатки пиршества.

— Вкусная эта… Америка, — заключает он вслух.

— А мы тебя не возьмём! Не возьмём! Не возьмём! — в три голоса кричат в его уши дети.

— Я тоже хочу! Хо-чу-у-у! В Америку! — орёт маленький инвалид.

Я молча прохожу мимо детской трагедии.

— Юра, ты куда? — спрашивает меня на улице знакомая девушка.

— В Америку! — отвечаю ей. — Тьфу! Тьфу! За хлебом!

ДУША

“Душа летает, где хочет”, — примерно так говорили древние. Чушь! Враки! Видно, древние жили в тепле. Я лежу под двумя тонкими солдатскими одеялами. Топить в “общаге” ещё не начали. Да и затопят ли? В комнате и так ужасно холодно, а тут ещё грипп привязался… “ … летает, где хочет!” Дудки! Моя Душа, сложив крылышки, греется с телом под одеялами. Возможно, в тепле она и летала… А сейчас нет. Дрожит и греется.

— Фёдоровна! Фёдоровна-а-а! — слышен истошный, пронзительный крик уборщицы нашего этажа.

Ага! Уже 8 утра. В это время приходят уборщицы и моют-метут коридоры, умывальники и туалеты. Душа, обнявшись с телом, переворачивается на другой бок.

— Мария Фёдоровна! Идите срочно сюда-а-а! — это опять кричит уборщица. Ей 65 лет. Высокая и сутулая. Дряблые груди опустились до пояса. Одинокая, больная женщина.

Так, наверное, кричат только на страшном суде. Душа ещё крепче прижимается к телу.

— А холод, всё-таки, имеет свои преимущества, — думает тело, — и всегда воздух свеж и тараканы все убежали. Исход тараканов. Возможно, эти бродяги утащили у уборщицы тряпку или швабру.

На 3-й этаж поднимается комендант общаги Мария Фёдоровна.

— Что кричишь, Ивановна?

— Вот… смотрите! Нашла! Лежит… здесь…

Душа и тело перестали дрожать. Слушают. Денег и драгоценных камней здесь не теряют. Из-за окурка так никто бы не кричал. Их тут как листьев в осеннем лесу.

— Ба-а-аттюшки… — выдыхает Фёдоровна, — Какой большой!

— Да, вот тут и нашла, — гордо сообщает ей Ивановна.

— Дожились… Развратники… Бросают презервативы, где попало. Кто ж его хозяин?

Они, очевидно, с минуту старательно изучают этот бесформенный прибор любви.

— Кто ж его бросил? — размышляет комендантша. — Наум Львович уже стар… Не балуется… Колька в командировке… Мишка-грузин… пьёт… две недели… Он не сможет. К Орлову только черти наведаются. По девкам он сам бегает… — это она говорит обо мне. — Нет! Это только Алик! К нему девка бегает. Любовь у них!

— Фёдоровна! Да что ж это за любовь?! В презервативе?!

— Вот и любовь! Трахаются да резинки меняют! Любо-о-овь, — раздражённо отвечает Фёдоровна.

Они, наверное, молча изучают презерватив.

— Да… — грустно говорит начальница и, тяжело ступая по коридору, уходит.

— А его… куда? — рассеянно спрашивает ревнительница нравственности.

— Да выброси его, Ивановна, — зевая, отвечает следователь по особо интимным делам общежития.

Ещё долго я слышу как женщина, убирая в умывальнике, повторяет: “- Ну что за любовь такая?.. В презервативе… Любо-о-овь…”

Тело, потревожив окоченевшую мою душу, берёт в рот таблетку аспирина и запивает холодным чаем.

— Любо-о-овь… В одежде… Ха… — бормочет Ивановна.

Укрывшись одеялами с головой, я дыханием согреваю душу. Кто из них болен? Душа или тело? Оба дрожат от холода.

А говорят, что Душа летает, где хочет!

— Врут, — думаю я, засыпая.