#11
Непрочитанное сообщение popov » 05 июн 2010, 21:50
Конец Чернецова.
Чернецовщина — это пролог к величайшей трехлетней трагедии, которая войдет в историю под названием "Вооруженной борьбы на юге России", — первая страница из книги о белых и красных.
Выстрелы при защите Зимнего Дворца и залпы юнкеров на улицах Москвы не были услышаны Россией, и только на Дону стократным эхом отозвались в сердцах детей — партизан есаула Чернецова.
Я не знаю, был ли когда в истории революции более яркий, болee бескорыстный и подвижнически пример протеста личности против диктатуры толпы, чем проявленный этими гимназистами, кадетами и реалистами, вышедшими навстречу лучшим солдатам большевистской идеологии, — набранным из кадров тюрем и ночлежек под командой писарей и парикмахеров.
В то время еще не было ни белых, ни красных армий, ни мобилизации, ни че-ка, ни освагов. Белое движение было только проектом пробиравшихся на Дон узников из Быхова, а в Новочеркасске задыхался Атаман Каледин. Россия лежала распластанной в мертвом равнодушии, когда на границах Дона, на железнодорожных колеях столкнулась городская чернь со своим первым и заклятым врагом: детьми-партизанами. И уже потом, в дальнейшем движении, колыхнувшем всю Poccиб, борьба никогда не была болee жестокой, чем между этими первыми добровольцами двух идеологий. Было бы не моей задачей суммировать психологию участников белого движежя, создавая общий тип; но я не ошибусь, наметив в юных соратниках Чернецова три общих черты: абсолютное отсутствие политики, полнейшее незнакомство с партиями и очень развитое сознание, что они еще вчера сидевшие за партами, сегодня стали на защиту своих внезапно беспомощных старших братьев, отцов и учителей. И сколько слез, просьб и угроз приходилось преодолевать партизанам в семье, прежде чем выйти на такой влекущий для них путь подвига под окнами родного дома.
Я задержался на партизанах, чтобы легче подойти к образу их вождя, есаула Чернецова. Партизаны его боготворили, и это его лучшая характеристика. . .
У него была наглая военная дерзость, исключительная способность учитывать и пользовать обстановку и беспрекословно подчиняющая воля. В первый раз я с ним встретился зимой 1916 года на одном из вечеров в тесном зале Каменского клуба. Он был ранен В ногу и ходил с палкой — среднего роста, плотный и коренастый: точно сбитый. Я запомнил его темные насмешливые глаза и смугло-розовый цвет лица. Я не имел тогда возможности, находясь в Военном училище, принять личное участие во всех многочисленных, героических и победных эпизодах детского похода на Дону; я встречал лишь в декабрьские дни на черкасских улицах эти единственные фигуры в коротких, кожей наверх, полушубках, как и трупы их в простых гробах по дороге от собора на кладбище, всегда в сопровождении Атамана Каледина.
И только в январе 1918 года, задержанный в Каменской при свидании с родным полком „Подтелковским переворотом", я имел счастливый случай стать участником последних, закатно-блестящих дней Чернецовской эпопеи.
Гвардейская бригада, вернувшаяся с фронта в декабре 1917 года и поставленная в районе станицы Каменской, как заслон с севера, перестала существовать. Рождественское выдвижение бригады на Миллерово и свидание бригадных делегатов с красногвардейцами на Чертково создали тогда такое убеждение казаков: „Нас мутят офицеры. Красногвардейцы — люди, как люди. Пусть идут за буржуями, да генеральскими погонами другие, а нам-то чего смотреть — айда по домам!"
И уже в начале января, среди разъезжающихся и делящих полковые ящики казаков нашелся так нужный Москве „свой человекъ" на Дону, — подхорунжий 6 Донской гвардейской батареи Подтелков. Переворот произошел по домашнему: без крови. Были сорваны погоны, Центральная гостиница заполнена арестованными офицерами, и военно-революцинный комитет из писарей и деньщиков, засев в ста- ром здании почты, послал Атаману Каледину телеграмму: „Капитулируй на нашу милость." И когда свидание генерала Каледина с Каменскими послами в Новочеркасске не дало результатов, а северный „карательный" отряд красной гвардии беспрепятственно передвинулся за спиной Подтелкова с Чертково на Миллерово, — партизанскому отряду ес. Чернецова, единственной реальной силе Войска Донского, было приказано очистить северное направление.
Оставив небольшой заслон на ст. Зверево, в сторону переполненного красногвардейцами Дебальцево, ес. Чернецов бьет с налета на разъезде „Северный Донец" пропущенных вперед Подтелковым красных и на рассвете 17 января занимает без боя станицу Каменскую. Столкновения с казаками, чего так опасались в Новочеркасске, не произошло. Высланные на „Северный Донец" против партизан „революцюнные" казаки остались равнодушными зрителями короткого разгрома „товарищей", а сам Подтелков с комитетом и частью арестованных офицеров заблаговременно передвинулся на станцию Глубокую, где к этому времени уже находились главные силы северной группы красногвардейцев во главе с товарищем Макаровым. Местный казаий нарыв, казалось, был прор- ван, и у ее. Чернецова были развязаны руки для уже привычной ликвидации очередного красногвардейского отряда.
Уже с утра 17 января в пустынной, под мореный дубъ, зале Каменского вокзала, у большой иконы св. Николая, стояла очередь местных реалистов и гимназистов для записи в отряд. Формальности были просты: записывалась фамилия, и новый партизан со счастливыми глазами надевал короткий овчинный полушубок и впервые заматывал ноги солдатской обмоткой. Здесь же, на буфетной стойке, где еще на днях армянин торговал окаменелыми бутербродами, каменские дамы разворачивали пакеты и кульки, — это был центральный питательный пункт. Штаб отряда поместился в дамской комнате, у дверей которой стоял со штыком партизан; но Чернецова я нашел на путях у эшелонов. Он легко и упруго шел вдоль вагонов навстречу мне, все такой же плотный и розовый. Моя вторая и последняя встреча с ним была длиннее: в отряде был пулемет „Кольта", но не было „кольтистов", а я знал эту систему.
Силы отряда, судя по двум длинным эшелонам с двумя трехдюймовками на открытых платформах, показались бы огромными; но это был только эффект жел.-дорожной войны: большинство вагонов III-го класса были пусты. Каменскую заняли 2 сотни партизан с несколькими пулеметами и Михайловско-Константиновской юнкерской батареей, переданной Чернецову от новорожденной Добровольческой армии. Батареей командовал георгевский кавалер, полковник Мюнчинский, отец „белой" артиллерии, позже погибший под Ставрополем.
Движение на Глубокую было намечено на следующий день, но к вечеру было получено сообщение о занятии станции Лихой со стороны Шмитовской большими силами красногвардейцев. Каменская оказалась отрезанной от Черкасска, надо было оборачиваться назад и ликвидировать непосредственную тыловую угрозу. Одно орудие с полусотней партизан было двинуто к Лихой сейчас же в ночь, а на рассвете 18 января был отправлен и второй эшелон с орудием и сотней партизан. Состав из пустых вагонов был сделан особенно большим для морального воздействия на противника. Я поместил свой „Кольт" на угле тендера, впереди идущей открытой платформы с юнкерами и пушкой. Машина тяжело брала на подъеме по дороге на Лихую. Вправо и влево от пути, словно вымершие, лежали в снёгах хутора. На разъезде „Северный Донец" перешли на левую колею, так как правая была занята уже прошедшим к Лихой нашим первым эшелоном. Тут же около семафора валялось десятка три мерзлых трупов красногвардейцев в ватных душегрейках. Около 12 часов вышли к Лихой, став немного позади первого эшелона. Бой под Лихой и по обстановке, и по результатам наиболее характерен из всех Чернецовских боев, хотя Чернецов и не был на этот раз с партизанами, задержавшись в Каменской для подготовки Глубокинской операции.
Прямо перед нами в полутора верстах cepело квадратное здание вокзала, сейчас же левее на пути в Шмитовскую дымили паровозы трех стоящих составов, и вокруг станционных построек, точно муравейник, копошилась на снегу темная масса красногвардейцев. Выгрузившись из вагонов, партизаны рассыпались правee и левee пути в редкую цепь и во весь рост, не стреляя, спокойным шагом двинулись к стании. Какой убогой и жидкой казалась эта тонкая цепочка мальчиков в сравнены с плотной тысячной толпой врага! Тотчас же противник открыл бешеный пулеметный и ружейный огонь. У него оказалась и алтиллерия; но шрапнели давали высокого "журавля" над нашей цепью, а гранаты рыли полотно и только 3—4 угодили в пустые вагоны. Наши орудия стреляли очень редко (каждый снаряд был на учете), но первым же попаданием был взорван котел паровоза у заднего эшелона противника, благодаря чему все три состава остались в тупике.
Партизаны продолжали все так же, спокойно и не стреляя, приближаться к станции. Было хорошо видно по снегу, как то один, то другой партизан падал, точно спотыкаясь. Наши эшелоны медленно двигались за цепью. Огонь противника достиг высшего напряжежя, но с нашей стороны все-таки редко стреляло одно или другое opyдиe, да работали мой „Кольтъ" и „Максимъ" с другого эшелона. Уже стали хорошо видны отдельные фигуры красногвардейцев и их пулеметы, поставленные прямо на сугробы перед станцией.
Наконец наша цепь, внезапно сжавшись, уже в 200 шагах от противника, с криком „ура" бросилась вперед. Через 20 минут все было кончено.
Безпорядочные толпы красногвардейцев хлынули вдоль полотна на Шмитовскую, едва успев спасти свои орудия. На путях, платформах и сугробах, вокруг захваченных 13 пулеметов, осталось более ста трупов противника.
Но и наши потери были исключительно велики, не только среди партизан (особенно бросившихся на пулеметы), но и малочисленного офицерского состава. Был ранен руководивши боем поручик Курочкин, убит ротмистр (гусар-ахтырец) Греков, ранено несколько юнкеров. Уже в темноте сносили в вагоны, спотыкаясь через трупы товарищей, раненых и убитых партизан. На матовых от мороза тускло освещенных стеклах „санитарного вагона" маячили тени доктора и сестер, да раздавались стоны и крики раненых.
А в пустом зале I класса, усевшись на замызганном полу, партизаны пели:
От Козлова до Ростова
Гремит слава Чернецова.
Сам же Чернецов, узнав о потерях, сказал: "Это хуже поражения".
В захваченных трех красногвардейских составах была копченая рыба, миндаль, изюм, пакованные бритвы, швейные машины и новенький зубоврачебный хабинет. Ночью несли охранение, а утром половина партизан с ранеными и убитыми вернулась в Каменскую. Этим же утром прихало верхами с десяток казаков из соседних с Лихой хуторов; несколько подъехало к собирающемуся отходить эшелону. В это время как раз переносили из одного вагона в другой раненого в живот лет 14-ти партизана. Его глаза были закрыты, он протяжно стонал. Казаки проводили глазами раненого, повернули лошадей. — „Дитё, а чего лез, спрашивается ?". . бросил один из них. Я вернулся на паровозе в Каменскую около 2 часов в надежде найти в местных арсеналах оруджные снаряды.
Каменский вокзал обстреливался высланной с Глубокой на платформе пушкой, у вагона с трупами партизан стояла толпа, опознающая своих детей, а в зале шла панихида.
Вечером вернулись все остававшиеся на Лихой партизаны и была получена телеграмма Атамана Каледина: есаул Чернецов был произведен прямо в полковники.
За день пребывания Чернецова в Каменской была сформирована офицерская дружина и небольшой из учащихся младших классов отряд полковника Кузнецова. Офицеры Л.-Гв. Атаманского полка составили свою пулеметную команду. Поздно вечером, в дамской комнате, был составлен план завтрашней ликвидации Глубокинской группы большевиков.
Сам Чернецов с полутора сотней партизан при трех пулеметах и одном орудием должен был, выступив рано 20 января, походным порядком (это был первый случай) обойти Глубокую с северо-востока, испортить жел.-дор. путь на Тарасовку и атаковать станцию с севера.
Оставшаяся часть партизан с другим орудием при поддержке офицерской дружины должна была, продвигаясь по железной дороге, одновременно атаковать Глубокую с юга. Атаки приурочиваются точно к 12 часам дня. Таким образом, операция расчитывалась на окружение и полную ликвидацию противника. Силы же его приблизительно (в то время разведки не вели, а определяли количество врага уже в бою) считались в 1000 с лишним штыков. Но, повторяю вопрос с Подтелковским комитетом считался ликвидированным и возможности встречи с казачьми „красными" силами никто не допускал, так как не имелось даже слухов об их существовании.
Подъем среди партизан после блестящего дела под Лихой вследствие получения первых наград — георгевских медалей и производства в полковники их вождя — был неописуем. Никто не спал в эту длинную январьскую ночь. Залы и корридоры Каменского вокзала были заполнены партизанами с возбужденными блестящими глазами: всех чаровал завтрашний решительный и несомненно победный день. Сужу по себе: когда мне было предложено остаться в Каменской, чтобы охранять со своим пулеметом вокзал на случай выступления местных — из „яра" —большевиков, то какой острой, какой оскорбительной обидой мне показалось это предложение. и сколько отчаянного упорства я при- ложил, чтобы отстоять свое участие с полковником Чернецовым в обходной колонне!
На мутном январьском рассвете обходная колонна двинулась от вокзала через пустынныя улицы Каменской. Партизаны с пулеметами были погружены на ломовых извозчиков. С орудием, запряженным в шестерку добытых лошадей, шла конная часть юнкеров и сам полков- ник Мюнчинский. В раздобытой откуда-то патронной двуколке поместились две сестры и врач. Мною же был взят принадлежащий строющемуся в Каменской орудийному заводу автомобиль-лимузин, в котором я удалил стекла и приспособил „Кольт". Со мной поместилось два юнкера инженерного училища с ломом и французскими ключами; динамитных шашек достать не успели.
Полковник Чернецов верхом, в фуражке мирного времени и длинном, крытом синим сукном, полушубке, нагнал отряд на деревянном мосту.
Перейдя замерзали Донец и миновав Старую станицу, отряд не пошел по тракту, а ударил степью, избегая населенных пунктов.
В Старой станице бросилась резко в глаза неприязненность казаков. Автомобиль не брал по гололедице, — нужна была цепь, и когда, не найдя другой, мы сняли с одного колодца—журавля необходимую нам цепь, то целая станица подняла шум, точно мы убивали кого среди бела дня.
День начинался, серый, промозглый; с неба падала мгла, и в степи стоял редкий холодный туман. Шли без дороги, обходя буераки, — это удлинняло путь. И скоро стало видно, что проводник путает. Начали кружить. Чернецов пересел с коня в автомобиль, где был и проводник. Пошли по компасу. Стало ясно, что к 12 часам, как было назначено, к Глубокой мы не выйдем. А тут одна за другой лопнули на автомобиле три шины, запасных не имелось, и машина едва шла, прямо на колесах, во главе растянувшихся дрогалей с замерзшими, усталыми партизанами. Но я уверен, что в это время никто, не говоря о самом Чернецове, ни на секунду не сомневался в удачном исходе дела, в полном разгроме противника. И эта необычность движения походным порядком только подчеркивала общую веру в победу.
И какая очаровательная самоуверенность расцветала среди туманной степи в неожиданном, раздавшемся с одной из подвод новом куплете очередного „журавля":
Под Лихой лихое дело
Всю Poccию облетело.
Только около 4 часов, скрыв движение по откосу балки, отряд вышел к господствующему холму верстах в трех северовосточнее Глубокой. Автомобиль, по диспозиции, должен был выйти вперед на жел.-дорожный путь, разобрать его, лишив этим возможности отхода эшелонов противника на север, к ст. Тарасовке, но лопается последняя, четвертая шина и машина окончательно становится на дороге с другой стороны балки. Я, сгрузив с юнкерами пулемет, присоединился к отряду. Полковник Чернецов был уже на холме, около спешно устанавливающейся нашей пушки, - он на скорую руку обучал резерв в 23—30 новичков-партизан, как держать винтовку, целиться и вкладывать обойму. В начинающихся сизых сумерках еще были хорошо, видны прямо перед нами ветряные мельницы, дома и сады на околице Глубокой, и дальше дымы паровозов на станции. Правее, внизу, темнела насыпь жел.-дорожного пути на Тарасовку. Была тишина, какая только бывает в зимние сумерки; наступали ли партизаны от Каменской, как было условлено, в 12 часов на Глубокую или, заняв исходное положение, ждали нашей запоздавшей атаки, никто не знал. Полковник Чернецов приказал выдать замерзшим партизанам по 1/2 бутылки водки на трех, и они, рассыпав цепь, скорым шагом начали спускаться к ветрякам. В балке позади холма доктор с сестрами возились около двуколки, стояли с лошадьми коноводы-артиллеристы, и, нахлестывая кнутами, мчались назад, в Каменскую, ломовые извозчики. Наша пушка была установлена, но только полковник Мюнчинский скомандовал — огонь, как в совсем уже синих от темноты Глубокинских вишняках мелькнули один за другим четыре полымя и над нашим ь орудием низко разорвались шрапнели. Два юнкера артиллериста упали. Батарея противника (это была 6 Донская гвардейская, конечно, без офицеров, но на ее присутствие в Глубокой мы совершенно не расчитывали) стреляла очень бегло и удачно. Я подошел к полк. Чернецову доложить от- носительно брошенного автомобиля, но только кончил, как меня ударило точно обухом по голове, и я присел. По щеке и затылку потекла кровь, но высокая и мохнатая папаха меня спасла: шрапнель вскользь сорвала только кожу и мясо на голове. Полк. Чернецов нагнулся надо мной.
— Вы ранены? сказал он, — надеюсь, легко. Перевяжитесь и пытайтесь пешком пройти к полотну и испортить путь. Что делать! каша здесь заваривается круче, чем я думал.
У меня в глазах пошли красные круги, но, замотав бинтом голову, я с французским ключем в руке, в сопровождены двух юнкеров с ломами начал спускаться вправо к полотну. Уже сзади был слышен голос полк. Минчинского: наше орудие стрелять не может — испорчен ударник. И в ответ крепкое слово полк. Чернецова. Влево же, в стороне Глубокой разгоралась пулеметная и ружейная стрельба, горели огни на вокзале, и все так же часто полыхали вспышки орудийных выстрелов. На полотне никого не было, но только мы успели отвинтить одну гайку на стыке, как со стороны Глубокой увидели идущий на нас без огней эшелон. Бросив на рельсы две-три лежавишие вблизи шпалы, мы едва успели залечь в пахоту саженях в 30 от пути. Эшелон из 4 товарных вагонов, наткнувшись на шпалы, стал. Из вагонов раздалась матерная ругань и беспорядочная стрельба в нашу сторону. Освободив путь, эшелон медленно продвинулся с l/3 версты и остановился. По шуму и крикам в уже спустившейся ночи я понял: красногвардейцы сгрузились и рассыпают цепь лицом на нас. Таким образом появилась совершенно неожиданная угроза нашему флангу, почти тылу, противоставить которой мы могли лишь 30 партизан резерва (если он еще не был расходован) и испорченную пушку. Мы повернули назад к бугру, спеша сообщить полк. Чернецову о новом движении; но, немного пройдя, наткнулись на цепь красноармейцев, идущих со стороны Глубокой, лицом к только что выгрузившимся из вагонов. Понять что-либо было трудно. Нас приняли за своих. Стараясь как можно неистовее ругаться в униссон товарищам, мы спешили выкарабкаться из этого сужающегося коридора идущих на встречу друг другу цепей. Когда, наконец, отбившись от неприятельской цепи, низко пригибаясь к земле, чтобы лучше видеть на фоне ночного неба, мы набрели на холм, то нашли там уже спрятанную пушку и у колес ее, над едва тлеющими углями костра, полк. Чернецова.
"Ну что у вас хорошаго?" обратился он ко мне. Я стал докладывать. В это время внизу, откуда только что вернулись мы, раздалась хаотическая падьба и грянуло ура. Расчет главковерха товарища Макарова зажать находящихся на холме своими цепями неожиданно рухнул: крас-ногвардейские цепи не дотянули до нашего холма и взаимно приняли в темноте другь друга за врага, вступили в бой между собой. В течение почти часа мы были свидетелями ночного боя товарищей. Потом все стихло и стало слышно, как пыхтел паровоз, увозя "десант" назад, на Глубокую. "Это побоище было бы весело для нас, только не теперь", сказал полк. Чернецов.
Атака наших партизан на Глубокую была неудачна. И эта неудача была первой за время существования отряда. Выданная для того, чтобы согреть мерзших в течение дня партизан, водка опьянила их. Они пошли, как всегда во весь рост; но беспорядочная и беспредметная стрельба и более чем раннее "ура" не сделали в уже густых сумерках нашу атаку неожиданной. Несмотря на это, партизаны все же ворвались на станцию, заняли вокзал, штыковым ударом опрокинули сгруппировавшихся около составов красногвардейцев; но случилась третья (после плохого проводника и выданной водки) до сих пор необъяснимая, роковая ошибка — с юга, со стороны Каменской нас никто не поддержал. Наступила та ужасная реакция, которую дает в уставших людях алкоголь. Все три пулемета заклинились, и партизаны стали вновь вчерашними детьми. Смешавшись во мраке с красногвардейцами, они теперь по одиночке возвращались к исходному пункту — к бугру. Часть же их во главе с Романом Лазаревым, который вел цепь, с разгона пробилась через Глубокую в сторону Каменской. В этом неуспехе, как никогда, ярко вырисовалась та исключительная способность Чернецова влиять на людей, которой ни в ком я больше не встречал. Двумя - тремя оброненными как бы невзначай словами, с ему лишь присущим смешком, он вновь превратил размякших в нервном упадке детей в солдат, быть может, лучших из всех, каких только знало белое движете. Учесть наши потери было трудно, но налицо вместо сотни с лишним партизан имелось едва 60 голодных, холодных и уставших, с 3-мя заклинившимися пулеметами и испорченной пушкой. Все было расчитано на безусловное занятие Глубокой, и запас патронов был мал, не говоря о запасе консервов и хлеба. Вопрос о вторичной попытке занятия Глубокой, при непонятной пассивности Каменской группы и отсутствии связи с ней, не мог подниматься. Ночь была холодная, подул северо-восток. Партизаны дрожали, притаившись друг к другу на ледяном бугре. В десятом часу полк. Чернецов приказал подниматься — не мерзнуть же нам здесь!
И повел нас прямо на Глубокую, т. е. к противнику. Он был уверен в способе охраны большевиков и не ошибся: красногвардейцы сбились все на станции, а мы расположились на ночь в крайнем доме поселка в двухстах саженях от врага. В трех маленьких комнатах, разделив последние 10 банок консервов, на полу, под скамейками и столами лежали спящие партизаны, тут же возились с замком от орудия юнкера-алтеллеристы. У единственной кровати врач и сестра милосердия перевязывали раненых (были только легко раненые, тяжело раненые остались у большевиков). У меня болела от раны голова, спать я не мог. Полковник Чернецов все время обходил часо-вых на улице и базу двора; он еще надеялся, что со стороны Каменской поведут наступление. Перед рассветом партизан со сна, возясь с винтовкой, нечаянно выстрелил и убил наповал спящего юнкера, — я видел, как передернулось лицо Чернецова, и он глухо бросил фразу, отразившую его общее недовольство происходящим.
Заря была холодная, ясная и ветренная. Мы вытянулись по Каменскому шляху. Вправо, внизу, лежала Глубокая, над станцией розово и прямо всходили дымы паровозов. Обстреляли (опять, чтобы дать знать Каменской группе, что мы здесь) вокзал. Нам никто не ответил. Я с одним юнкером и доктором на лошадях шел на версты впереди отряда, как авангард.
О какому-либо преследовали нас, тем более, о встрече с противником в степи никто не думал; в то время обе стороны были прикованы к рельсам, к эшелонам и паровозам. Впереди бежал черный, обледенелый, широкий шлях на Каменскую. Степь была почти без снега, с затянутыми белесым, тонким льдом лужами. Шли медленно. Впереди верхом полк. Чернецов и полк. Миончинсюй, за ними орудие, конные юнкера и сзади, по шести, партизаны. Уже около 11 часов стали подниматься по отлогому подъему, прошли почти пол-пути, чтобы спуститься во впадину около хутора Гусева. Неожиданно справа, из-за трех курганов, хлопнуло два выстрела и высоко над головой пропели пули. Я с своими, спутниками повернув коней, поскакал, стараясь обогнуть поглубже с тыла курган. За ним мы увидели двух спешенных людей, спешащих сесть на коней. Нагнали их близко, — в перестрелке один из них был убит, другой ушел. Каково было наше удивление, когда в мертвом, и по чубу и по лампасам, мы узнали казака. Вернувшись, я тотчас доложил полк. Чернецову. Затем я снова с юнкером и врачем выдвинулся вперед, но только поднялся на перевал, как должен был остановиться пораженный. На противоположном пологом скате низины, верстах в двух, перерезав шлях, стояла лицом к нам темная масса конницы. Тонкая цепь конных дозоров была раскинута полукругом, охватывая нас. Я послал к полк. Чернецову юнкера, но он сам уже уви- дал нашу остановку и рысью подъехал к нам. В этот момент из общей конной массы наметом вылетала батерея (так нам казалось, и мы не ошиблись) и, проскакав назад, к противоположному гребню, стала: орудия устанавливали.
"Что это? Откуда и кто?" — воскликнул Чернецов, „Поезжайте скорее к ним и узнайте", — обратился он ко мне, - "если казаки, предложите им немедленно нас пропустить, с казаками я войны не веду; если же товарищи, что-ж, будем драться." Я тронул коня, спустился в низину и, поднимаясь к неизвестной коннице, стал махать белым носовым платком. Мне уже хорошо было видно, и по посадке, и по формe, что это казаки. По мне начали стрелять сначала из винтовок, потом из пулемета, и несколько конных поскакало, стараясь отрезать меня от отряда. Я повернул коня назад. В это время со стороны казаков раздалось четыре орудийных выстрела, и гранаты взрыли мерзлую землю на том месте, где я оставил полк. Чернецова и где теперь уже стояла наша пушка и партизаны рассыпали цепь. Влёво, впереди виднелся хутор Гусев, а перед нами, ближе к нам, начинался малолесный крутосклонный буерак.
Начался бой, если можно так назвать избиение полусотни партизан, лишенных патронов среди голой степи. Наша пушка едва успела раз выстрелить, как была уже подбита, в двуколку угодило сразу две гранаты, и я видел только, как в дыму разрыва мелькнули юбки сестер. Батарея (это была опять 6 Донская гвардейская) била прямой наводкой, не жалея снарядов, и через 10 минут трудно было разобрать нашу жалкую цепь в черном дыму сплошных разрывов. Казаки не стреляли, а расстреливали нас, как мишени на учебной стрельбе. Подо мной убило лошадь, сильно контузив мне правую ногу, но мне посчастливилось взобраться на другую из-под только что убитого юнкера. Казаки в это время густой лавой (их было около 500 шашек), сначала рысью, потом наметом пошли на нас. Они были, очевидно, уверены, что с нами уже все кончено; но когда с двухсот шагов их встретили два залпа партизан из последних патронов, под звенящую команду Чернецова, они так же быстро поскакали назад и, пропустив вперед 4 пулемета (у нас не работал ни один), начали нас добивать. Наша цепь ринулась влево, к буераку, во во главе с Чернецовым, который слез с коня. Партизаны падали в убойном огне орудий и пулеметов один за другим. Я хотел также спешиться, но Чернецов мне крикнул (он шел, подобрав для удобства длинные полы своего полушубка): «Скачите в Гусев, соберите стариков, что же это такое?. . . Я отхожу в овраг. Спешите, нам нечем отбиваться!". . Я погнал коня, стараясь проскочить в хутор ранee, чем бросившийся мне на перерез десяток казаков. За мною скакал, угнув голову, в ватной, стеганной душегрейке, наш врач. Гусев был прямо перед нами, верстах в двух, казаки скакали справа, на перерез, в версте, крича и стреляя на ходу. Было ясно: перехватить нас они не успеют. Наши лошади были в мылe, но шли крепким и широким махом. Казаки оставались уже сзади, и нам было видно у крайних домов хутора большую толпу. Но только мы подъехали к ней, сдержав тяжело дышавших лошадей, как толпа ринулась к нам, окружила, наших коней схватила под уздцы, и под крики: "Бей ихъ! Валяй на земь! " в меня вцепилось десяток рук. Какой-то сизый старик с длинным железным прутом, крича: "стой, братцы, я его сейчас", размахнулся и ударил меня по голове, сбив папаху. Доктора уже стянули с лошади и, раскачивая за ноги и руки, били об землю. Между моей ногой и седлом засунули палку, старик вновь ударил меня прутом по лицу, и я упал, грудью к земле, спрятав голову в согнутую руку. Били палками, плетьми, а у кого ничего в руках не было, ногами, метя по головe. У меня мелькнула виденная в детстве на ярмаркe сцена самосуда над цыганом-вором, и остро хотелось одного: скорей бы потерять сознание, скорей бы крнец! В это время раздались крики: „Стой! Не моги добивать. Давай их сюда—надо Голубову представить, потом порешим с ними".
Кричали прискакавие казаки, те, которые гнались за нами. Неохотно, уже пьяная кровью толпа отхлынула от нас. Доктор едва мог стоять, у меня шла кровь из ушей, носа, рта. Погоня была из 9-ти казаков. Передний, крупный, чубатый и рябой казак, переводя дух после скачки, приказал сесть нам на лошадей и, размахнувшись нагайкой, ударил через голову ближнего к нему доктора. Тот упал, но тотчас вскочил и, захлебываясь, закричал: "Я социал-демократ. Что же это, товарищи, за что? Я работал в Царицыне в рабочей газете". . . Толпа нахлынула вновь. "Чего галдеть — это безземельный. За землей к нам пришел. Земли хочешь? Кончай его, братцы!" . . Несчастный доктор, собрав последие силы, под градом новых ударов, взвалился на седло. Гнавшиеся за нами казаки окружили нас и под улюлюканье толпы мы, едва держась на седлах, тронулись шагом в сторону буерака, где еще были слышны пулеметы. Рядом со мной ехал ударивший доктора рябой казак. Как и остальные, он непрестанно ругался и грозил посечь нас шашкой. Потом вдруг, неожиданно переменив тон, обратился ко мне: „А коняку своего ты мне подари!". Я ему ответил, что лошадь эта не моя, и что он волен, не спрашивая, брать, что хочет. „Нет, я так не хочу, это выходит будто силом, ты мне добром подари! Она тебе ни к чему, все одно всем вам каюк подошел: сдадим вас в Глубокую, а там спуску не дадут". Я, конечно, удовлетворил его просьбу. Мы подъехали к началу буерака, где стоял пулемет и человек 20 казаков. Нас встретили матерной бранью, а наших проводников упреком: .Чего муздыкаетесь с ними, — гляди, чисто все в руде (крови), добить их и все тут. Эй слезай, братцы, да скидай одежду!" Мы с доктором слезли и стали раздеваться; на мои шаровары и сапоги тотчас нашлись охотники, ватное же пальто доктора отбросили в сторону. Потом нам указали место над размытой канавкой и стали наводить пулемет. Но в этот момент из-за поворота балки показалась грузная, в защитном полушубке и заячьем капелюхе, конная фигура Голубова: все было кончено, остатки партизан сдались. .Кто приказал? Что вы делаете?" крикнул он казакам, увидев нас: "Присоединить их к остальным пленникамъ!" Наш конец был вновь отсрочен.
Сейчас же за Голубовым ехал на кляче, далеко отставив раненую в ступню ногу, полк. Чернецов. Рана была замотана нижней рубашкой, снятой с убитого партизана. За ним толпой, таща волоком наши три испорченные пулемета, окровавленные от побоев, в исподниках, носках или босиком, шли, человек 30, партизаны и юнкера, — все, что осталось от отряда. Загнанный с партизанами в буерак, расстреливаемый в упор с четырех сторон казаками, полк. Чернецов сдался их вождю войсковому старшине Николаю Голубову.
Тяжело точно и подлинно выяснить, что руководило Голубовым в его странной и темной роли на фоне этих незабываемых горящих дней на Дону. Прежде член „Союза Руского Народа", буйный, безшабашно-храбрый офицер на войне, бунтовщик в резолюцию, он еще весной 1917 года грезил атаманской булавой средь разнузданной толпы Ца- рицынских улиц. Попал в Черкасск уже потом, как пленник Атамана Каледина, чтобы через несколько дней, поклявшись в верности Атаманской власти, покинуть Новочеркасскую гауптвахту с дикой жаждой мести. И теперь, пленив Чернецова, который был младше его, но был уже полковник, завистливый Голубов вышел, наконец, на беспрепятственный мятежный путь: он уже собрал нужную ему казачью .силу", с которой и вошел в феврале, как властелин, в Новочеркасску чтобы собственной рукой сорвать с Атамана Назарова погоны, а потом, в апреле, упасть с простреленной казачьей пулей головой на станичном майдане.
Теперь его обрюзгшее, мясистое лицо, с белесыми бровями дышало нескрываемым торжеством.
Нас гнали в Глубокую. За нами, почти без строя, шла революционная казачья сила: части 27-го и 44-го полков с
6-ой Донской гвардейской батереей. Но Голубов хотел, чтоб Чернецов и мы видели не массу, а строевую часть, не разнузданность, а революцюнную дисциплину. И обернувшись назад, он зычно крикнул: „Командиры полков, ко мне!" А когда два казака, нахлестнув лошадей, не забыв по дороге нахлестнуть и партизан, вылетели вперед, Голубов строго прикрикнул: „Итти в колонне по шести. Людям не сметь покидать строя. Командирам сотен итти на свсих местах". Казаки командиры что-то промычали, и один из них, упершись руками в бока, сказал: „А как я погляжу, так наш Голуб и один на один Чернецова порешит". И, обернувшись к полковнику Чернецову, добавил: .Ух, ты, гад проклятый, туда же с ребятишками лезешь!" Но его намерение ударить Чернецова нагайкой Голубов остановил властным движением руки и сказал: — „Ты не можешь так говорить: Чернецов три раза был ранен, он имеет Георгиевское оружие. Не так ли, полковник Чернецов?" И Голубов победно улыбнулся. Чернецов ехал молча, с высоко поднятой головой и полузакрытыми глазами.
Нас гнали. Если кто из раненых и избитых партизан отставал, хотя на шаг, его били, подгоняя прикладами и плетьми. Несколько мальчиков (мы знали, что нас гонят для передачи красноармейцам в Глубокую, знали, что нас ждетъ), не выдержав, падали на землю и истерически умоляли казаков убить их сейчас. Их поднимали ударами, и снова гнали, и снова били. Это была страшная, окровавленная, с безумными глазами, толпа детей в подштанниках, идущая босиком по январьской степи. Мы прошли давно уже место боя, перерезали шлях и шли прямиком по степи на Глубокую, приближаясь к железной дороге.
В это время, по направлению от разъезда Дьячкино, подъехали к Голубову три казака и с озабоченными лицами начали ему что-то говорить. Голубов повернулся к Чернецову: „Ваши части ведут наступлеже по железной дороге на Глубокую. Это теперь бесполезно: вы в моих руках. Напишете приказание о полной остановке наступления и о передаче без боя мне станицы Каменской. Каменская мне необходима. Я же взамен этого не отдам сегодня вас на самосуд красногвардейцам, а, посадив в Каменскую тюрьму, буду судит вас всех реаолюционным трибуналом. От себя назначьте для передачи приказания двух людей, я же дам четырех своих" . . . Полк. Чернецов написал приказание на вырванном из записной книжки листке и приказал отправиться доктору и одному юнкеру. Наши делегаты, в сопровождена конных казаков, направились налево, на юг, мы же продолжали путь. Боже, сколько глаз смотрело им вслед, сколько их просило передать .последнее "прости" родным и друзьям!
Уже было видно жел.-дорожное полотно с длинным красноармейским эшелоном на нем. Впреди эшелона на платформе стояла пушка, которая изредка стреляла по невидимым для нас наступающим нашим цепям. Смутно, вправо, обозначалась в начинавшихся сумерках Глубокая. Нас повернули паралельно жел. дороге и погнали лицом на Глубокую. В это время со стороны эшелона верхом, в черной кожанной куртке, с биноклем на груди, подъехал к нам вождь революционного движения на Дону — Подтелков. Со стороны Каменской продолжали наступать, и Голубов, оставив около 30 человёк конвоя, передал нас Подтелкову, а сам с казаками повернул назад, в сторону ведущегося наступления. Подтелков сейчас же выхватил шашку и, вертя ее над головой Чернецова, крикнул: „Сам всех посеку в капусту, если твои щенки хотя пальцем тронут Глубокую". Прекратившие избиение (видимо, уже npиелось) казаки начали вновь нас бить. Мне прикладом выбили зуб. Эшелон медленно, параллельно нам, отходил к уже близкой Глубокой, стреляя из пушки. Подошли к покрытой тонким льдом с крутыми обледенелыми берегами речке Глубочке. Конвой с Подтелковым поехал через мост, нас же погнали в брод. Лед, конечно, проломился, и по пояс в воде мы никак не могли вскарабкаться на другой ледяной крутой берег. Конвой начал по нас стрелять, трех убил, остальные кое-как, срывая ногти, вылезли на кручу.
Сумерки становились гуще, на Глубокой уже горели огни. Я шел рядом с Чернецовым, держась за его стремя (мне было трудно итти с контуженной ногой в одних носках). Подтелков, попрежнему ругаясь, вертел шашкой нзд головой. Чернецов спокойно обратился к нему: "Чего Вы волнуетесь, я сейчас пошлю еще одного с приказанием немедленно прекратить всякое наступление, если его уже не прекратили". И, обратившись ко мне, добавил: .Передайте мое приказаже прекратить все действ1я против Глубокой". Но тотчас же, нагнувшись и, как бы оправляя раненую ногу, прошептал: „Наступать, наступать и наступать!"
Только Подтелков собрался мне назначить проводника, как со стороны Глубокой, навстречу нам, показалось три всадника. Это были, конечно, одни из казаков Голубова. Никто из нас, я уверен, не обратил на них внимания. Но Подтелков, находившийся все время в каком-то крикливом экстазе, бросил ненужный вопрос: „Кто такие?". И в этот момент Чернецов молниеносно ударил на наотмашь кулаком в лицо Подтелкова, крикнув: „Ура, это наши!" Окровавленные партизаны, до этого времени едва передвигавшие ноги, подхватили этот крик с силой и верой, которая может быть только у обреченных смертников, вдруг почуявших свободу. Трудно этому моменту дать верное описание, — эго было сумашествие ... Я видел только, как, широко раскинув руки, свалился с седла Подтелков, как, пригнувшись к лошадиным холкам, ринулся вскачь от нас конвой, как какой-то партизан, стянув за ногу казака, вскочил задом наперед на его лошадь и поскакал с криком: „Ура, генерал Чернецов!" Сам же полковник Чернецов, повернув круто назад, пустил свою клячу наметом, склонясь на сторону вдетой в стремя здоровой ноги. Партизаны разбегались во все стороны. Я бежал к полотну жел. дороги, не чувствуя боли ни в ноге, ни в голове; меня переполняла радость, сознанье, что я свободен, что я живу.
По ту сторону полотна, над мягким контуром горной гряды, тянувшейся параллельно железной дороге до самой Каменской, едва тлел желтый закат; сумерки густели. Я знал, — за полотном, под горами до Донца идут хутора с густыми вишневыми садами, и по этим садам можно было скрытно пробираться к Каменской. Только бы перейти за полотно.
Вдруг вправо от меня, на неподвижно стоящем крас- ноармейском эшелоне, вспыхнуло ура, раздались выстрелы, и паровоз, рванув, двинул, все ускоряя ход, состав к Глубокой. Это часть наших партизан, решив, что эшелон — наш, вскочила на площадку, где были пулеметы, и, увидев ошибку, бросилась с голыми руками на красноармейцев. На следующий день были найдены трупы партизан и красноармейцев, упавших в борьбе под колеса состава.
По полю уже раздавались крики: "Стой! Не беги!" Наш конвой опомнился и бросился искать беглецов. Я едва успел перейти полотно, как увидел за собой двух скачущих казаков; выхода не было, и я бросился в узкую, очень глубокую железно-дорожную канаву. На дне было по колено воды, — я, не раздумывая, лег прямо в воду, наб-рал в грудь воздуха и спрятал голову. Но долго выдержать не мог, я начал задыхаться и поднял голову из воды. Над канавой слышались голоса казаков и шуршание шашек по стенкам канавы. Меня нащупывали. „Да ты слезь с коня, все одно так не достанешь!" крикнул один, но другой огрызнулся: „Сам и слезай, коли такой умный! Говорю, не сюда он сигнул, на пахоте надо искать". Я опять спрятал голову в воду, и, когда вновь поднял, над канавой казаков не было. Но где-то недалеко раздались отчаянные крики и стоны, перешедшие скоро в хрип. Это казаки на близкой от моего убежища пахоте нашли двух партизан и рубили их. Потом все стихло. Терпеть дольше ледяную ванну я не имел сил и вылез из канавы. Над горами стоял молодой месяц: ночь была тихая, звездная и морозная. Я перешел, проваливаясь на тонком льду, Глубочку, вышел на чью-то леваду и пошел вишняками и тернами хуторов на Каменскую. От близких хуторов тянуло кизячьим дымом; иногда лаяли собаки, — тогда я садился и ждал, когда они смолкнут. Нервный подъем прошел. Меня знобило, и мучительно хотелось спать. Но я знал: если поддамся и лягу, то больше не встану. И. напрягая последние силы, я шел с детства знакомой, но теперь так трудно угадываемой местностью. Потом начались галлюцинации: на меня двигалась лава, шли цепи, я поразительно ясно различал не только фигуры, но каждую пуговицу на шинелях, слышал шум шагов и фырканье лошадей. Останавливался, поднимал руки, сдавался... Противник, как дым, проходил, не задавая меня, а на смену шли все новые и новые толпы... Я чувствовал, что близок к помешательству и, насилуя волю, продолжал механически шагать, оставляя горы по правую руку . . .
Уже перед зарей я подошел к железно-дорожному мосту через Донец и, все еще сомневаясь, Каменская ли это (мне всю дорогу мерещилось, что я иду назад, в Глубокую), прошел по гулкому мосту и вышел на офицерскую заставу родного Лейб-Гвардии Атаманского полка.
На вокзале была толпа обывателей, офицеров и партизан, ждущая сведений о судьбе отряда, а в дамской комнате седой генерал Усачев, окружной атаман, меня спросил: „Разве Голубов не получил моего требования неприкосновенно доставить вас всех в Каменскую, а раненым предоставить подводы?" Здесь же я нашел и полк. Мюнчинского, который с несколькими юнкерами верхом пробился еще в начале боя и кружным путем вышел на Каменскую.
Меня спросили о Чернецове; но что мог я ответить?
В апреле 1918 года, когда, вернувшись из степей, мы с возставшими Раздорцами и Мелеховцами трижды ходили на Парамонозсюе рудники выбивать большевиков и трижды не могли их выбить, когда после каждого нашего отступления надо было два дня уговаривать казаков попытаться еще раз наступать, когда бабы ухватами гнали из куреней на „позицию" и дряхлых стариков, развозя по зазеленевшим курганам каймак и галушки, где родные воители лениво постреливали по шахтерам, да спали под апрельским солнцем, в дни Страстной недели, я узнал о смерти Чернецова.
В хуторе Мокром Рогу, нашей печке, от которой мы всегда начинали танцовать к рудникам, на очередном митинге, когда генерального штаба полковник Гущин стучал кулаком в вышитую грудь своей косоворотки, уверяя, что он самый расподлинный трудовой казак, а казаки сопели и смотрели в землю, я увидел того рябого чубатого казака, который все просил меня подарить, когда нас пленили, ему лошадь и взял мои сапоги. Он также сразу узнал меня и застенчиво улыбнулся: „Вы дюже не серчайте, господин сотник, за это... (он поискал слово) происшествие. Ошибка получилась. Кто ж его знал? Теперь-то оно все ясно, все определилось". . . Я прервал его, спросив, не знает ли он что о полковнике Чернецове. Он знал; мы отошли в сторону, закурили, и казак рассказал.
Чернецов поскакал почему-то не в Каменскую, а в родную станицу Калитвенскую, где и заночевал. Станичники в ночь же дали знать об этом на Глубокую, и уже на рассвете Подтелков с несколькими казаками схватил в Калитвенской Чернецова и повез его в Глубокую. По дороге Подтелков издевался над Чернецовым,—Чернецов молчал. Когда же Подтелков ударил его плетью, припомнив его удар кулаком, Чернецов выхватил из внутренняя кармана своего полушубка маленький браунинг и в упор щелкнул в Подтелкова. В стволе пистолета патрона не было,—Чернецов забыл об этом, не подав патрона из обоймы. Подтелков, выхватив шашку, рубанул его по лицу, и через пять минут казаки ехали дальше, оставив в степи изрубленный труп Чернецова. Николай же Голубов, будто, узнав о гибели Чернецова, набросился на Подтелкова, укоряя его, и потом даже плакал.
Так рассказывал казак, а я слушал и думал о том, что самый возвышенный подвиг венчает смерть.
Февраль 1924 года. В. Село. Сербия.
Николай Туроверов.
Бабушки там "жгут" мотивировками.
